Монархия – мать
русской демократии
Политолог Станислав
Белковский вступает в дискуссию о том, какая политическая система оптимальна для
России
Григорий Голосов
инициировал очень правильную дискуссию: какая политическая система нужна России
объективно, то есть независимо от шкурных интересов и/или субъективных
этико-эстетических предпочтений сегодняшних (и завтрашних) политических акторов.
Не могу не воспользоваться шансом к этой дискуссии подключиться.
По Голосову,
оптимальная политическая система для России – это парламентская демократия,
ограниченная возможностью обеспечивать единство политической воли в чрезвычайных
ситуациях. Последнее предполагает механизм быстрой «концентрации власти в руках
лица, не связанного коалиционными обязательствами и парламентской дисциплиной,
но пользующегося прямо выраженным доверием народа».
Необходимость
такого механизма объясняется тем, что Россия, с нашими залежами ядерного оружия,
остается (на неопределенный исторический срок) сверхдержавой. А значит, грубо
говоря, ядерный чемоданчик должен быть в одних руках: доверить его коллективному
органу (парламентскому большинству или сформированному им кабинету министров) –
невозможно. Детального описания такой модели Григорий Голосов пока не
предлагает. Поищем, говорит.
С тем, что реальная
демократия в России возможна только в условиях развитого парламентаризма, я
согласен. Но есть два замечания, которые представляются мне существенными.
1. Посылка о
сверхдержавности России как источнике внутриполитических мотиваций, на мой
взгляд, является ложной. Современная Россия – не сверхдержава. Обладание ядерным
оружием не есть критерий сверхдержавности. Такое оружие сегодня есть, скажем, у
Пакистана, а завтра может оказаться у КНДР. Но разве эти страны можно назвать
сверхдержавами? Главный (и, по большому счету, единственный) критерий
сверхдержавного статуса – это наличие возможности контролировать (мягче:
удерживать в устойчивом поле влияния) определенную часть мира за счет
распространения позитивных образцов: политических, военных, экономических,
социальных, культурных. К сверхдержавам можно отнести, например, наполеоновскую
Францию, покойный СССР, вчерашние и сегодняшние США. Но Россия не экспортирует
позитивных образцов. Поскольку она их не создает и не воспроизводит. РФ даже
региональной державой уже не является: у ближайших соседей все чаще можно найти
настроение «посмотри, как в России, – и сделай наоборот». Потому оглядываться на
мнимый (утраченный) статус страны при проектировании нашей политической системы
едва ли необходимо.
2. Наряду с
демократией и «логикой чрезвычайного поведения» политсистема должна ответить на
еще один проклятый вопрос – об устойчивой легитимности власти. На этом предмете
я хотел бы остановиться чуть подробнее.
Мы помним – было
даже на нашем веку – периоды частичной (временами – почти полной) нелегитимности
нашей власти. Так было при позднем Горбачеве и неоднократно – при Ельцине. А вот
Путин никаких проблем с легитимностью не испытывал. Хотя и как личность, и как
политик он куда слабее того же Ельцина, на мой взгляд. Значит, дело не в
свойствах правительствующих личностей или, по крайней мере, не столько в них,
сколько в исторических условиях формирования представлений о легитимной власти в
России.
Глубинная
анархическая природа русского человека не позволила русским сформировать
имманентную власть, легитимность которой коренится в волеизъявлении нации. Со
времен призвания варягов легитимная русская власть традиционно была не
имманентна народу, а трансцендентна ему. Легитимность в России исторически
базируется на этой самой трансцендентности. Механизм обеспечения которой –
монархический ритуал. Он достаточно сложен и многогранен, но я бы выделил три
его основные составные части:
а) эксклюзивность
инстанции верховной власти (монарха): у монарха не может быть прямых,
допускаемых им самим соперников, претендентов в реальном времени на его престол;
б) непогрешимость
монарха: объектом критики может быть кто угодно и что угодно, включая политику
монарха и ее последствия, но только не инстанция верховной власти как таковая;
в) независимость
монарха от имманентных систем и институтов, например, политической и правовой
систем; в частности, это значит, что исключительно сам монарх наделён правом не
только выбирать себе преемника, но и формировать самоё логику выбора; народу об
этом знать ничего не нужно и даже вредно.
Власть в России
всегда была устойчиво легитимной, когда монархический ритуал соблюдался. И
стремительно теряла легитимность вослед эрозии ритуала. См. Смутное время, 1917
год, рубеж 80-х–90-х годов прошлого века. Путин (точнее, коллективный Путин) в
начале уходящего десятилетия восстановил легитимность президентства не благодаря
каким-то тайным личным достоинствам и заслугам (наличие которых вызывает большие
сомнения) самого главы государства, а благодаря возрождению – осознанному и
бессознательному – единственного правильного ритуала власти (пп. а) – в)).
Частичные же проблемы с легитимностью нынешнего Медведева связаны с эрозией
ритуала, по крайней мере, по пункту а). (Двух или полутора царей народное
сознание вынести не может, необходим строго один).
Итак, ключевой
вопрос: как совместить монархический ритуал, который есть необходимое условие
устойчивой легитимности власти и, соответственно, стабильности системообразующих
конструкций государственности как таковой, с подлинной, неимитационной
демократией?
Мой вариант ответа:
только в рамках конституционной монархии.
Политическая
система при конституционной монархии в России может выглядеть примерно так.
Законодательная власть – у двухпалатного парламента. Нижняя палата –
Государственная Дума – избирается раз в пять лет по смешанной
(пропорционально-мажоритарной) системе. Верхняя – Сенат – формируется из
представителей законодательной и исполнительной власти регионов. Госдума сама,
без какой-либо внешней помощи формирует федеральную исполнительную власть –
правительство, назначает премьера и ключевых министров. Она же отправляет
правительство в отставку. Аналогичная схема воспроизводится в регионах:
законодательные собрания назначают региональных премьеров. Которые становятся
уже не главами регионов (с концепцией делимого суверенитета пора проститься), а
главами исполнительной власти регионов.
Наконец, монарх. У
него три основные функции:
• верховный
главнокомандующий Вооруженными силами, которому в военное время непосредственно
подчиняются войска;
• право роспуска
Государственной Думы при наличии для этого конституционных оснований; например,
если Дума в течение определенного срока не смогла сформировать федеральное
правительство;
• назначение судей.
Последнее позволит
сделать первый шаг к реальной независимости третьей власти от первых двух.
Монарх в состоянии
быть тем самым лицом, которое, по Григорию Голосову, концентрирует в своих руках
особые полномочия в чрезвычайных ситуациях. От коалиционных обязательств он
свободен по определению, доверие же к нему со стороны народа будет определяться
самим институтом монархии, а не персоной, занимающей трон.
Вот такое
предложение к дальнейшему обсуждению. Только, если можно, не надо приводить
аргумент, что конституционная монархия – это утопия. Давайте не будем забывать:
Россия – страна реализуемых и реализованных утопий.
Станислав
Белковский
http://slon.ru/articles/424126/ |